Одержимые войной. Доля - Страница 172

172

Он сел на скамью под старой елью.

«Итак, прежде всего, я никого не предал. Я честен перед собой и перед людьми. Если общество создаёт такую систему, и без неё жить не может, неужели ж я должен пытаться перестроить систему, устраивающую большинство? И что с того, что моя работа непродуктивна, в смысле производства какого-либо потребительского продукта? В конце концов, любой управленец ничего конкретного сам не производит, не значит же это, что его труд бессмысленен! Да и музыка, если разобраться, также не производство каких-нибудь благ. Однако едва ли без неё возможно существование человечества».

Гриша закурил, щурясь на дым и на солнце, и боковым зрением увидел одиноко бредущую сквозь белоснежное пространство чёрную фигуру. Мужчина в монашеском одеянии неторопливо шагал по аллее, приближаясь к старой ели, и как будто не замечал ничего вокруг. Монах был всецело погружён внутрь себя.

«Наверное, так и должен выглядеть настоящий монах. Отстраненный, сосредоточенный, невозмутимый, – подумал Гриша». И вдруг ему захотелось подняться с места, подойти к незнакомому монаху и попросить его благословения. На что? Зачем? Григорий и сам бы не ответил. Но желание было столь сильным, что, повинуясь ему, он пошёл навстречу мужчине, даже забыв, что в руке держит сигарету. Он вспомнил о ней, лишь когда они уже поравнялись, и отступать было поздно. Монах вскинул на подошедшего молодого человека серо-голубые глаза и, слегка покосившись на сигарету в его руке, молвил:

– Мир тебе. Хотел ли чего?

– Я… Извините, батюшка, я даже не знаю, как это. В общем, я человек совершенно невоцерковлённый. Кажется, так это называется. Но мне почему-то очень захотелось… Нет, не так говорю, – Гриша помялся, покрутил в пальцах тлеющую сигарету и попробовал сначала. – Понимаете? Мне это очень нужно… В общем, мне нужно, чтоб вы меня выслушали, – сбивчиво выпалил Шмулевич и начал краснеть.

– Исповеди хочешь? – с грустным дружелюбием спросил монах и добавил:

– Отчего ж, изволь. Хотя и положено сначала попоститься, потом причаститься. Да не в том дело. Когда душа страждет, грех отказать в исповеди. Тяжело тебе, сын мой?

Слова монаха пронзили Григория в самое сердце. Никто после смерти отца не говорил ему так просто «сын мой».

Чувствуя, что этот предмет ему мешает, Гриша швырнул прочь недокуренную сигарету и внимательно посмотрел в глаза монаху. Тот покачал головой и заметил:

– Ой, сыне! Ой, сыне! Даже не то грех, что куришь. А то, что соришь везде. Урна же есть.

– Простите меня, батюшка. Машинально. Вы можете выслушать меня прямо здесь, сейчас?

– Я уже слушаю тебя.

– Я долго не был на могиле отца. По разным причинам. Но вот пришёл. И сразу такое накатило. Живу не так, делаю не то. А что не так и не то, не пойму. Он меня упрекал, что я не ту выбрал профессию.

– Что ж, на то он и родитель твой, чтоб и об этом печься, – невозмутимо ответствовал незнакомец в рясе.

– Я понимаю, что, на самом-то деле, он был прав. Занимаюсь я сейчас совсем не тем, чем должен был бы. И вообще, может быть, правильнее мне было пойти по стопам его. Но теперь это поздно.

– Никогда не поздно, сын мой. Пока жизнь человеческая длится, ничто не поздно. Даже в час смертный раскаяние не поздно. А тем более выбор пути, пока ты ещё не стар.

– Да, батюшка, так. Но не могу я пойти по его стопам. Знаю, что не могу. У меня свой путь. Только я его не знаю. Чувствую, а не знаю, каков он. Оттого и маюсь. Всё ведёт меня куда-то, вот и кручусь перекати-полем. Вроде и семья есть, и сын растёт, и деньги зарабатываю. Только всё не то. Душа у меня болит. То спит, то вдруг проснётся и болеть начнёт. Я злюсь на неё, она опять засыпает. И ещё. Никак не научиться мне отличать злое от доброго. Бывает, что-то само нахлынет на меня, я и отдаюсь. Плыву себе по течению. А бывает, вдруг упрямым сделаюсь. Мне все кругом говорят, не надо, не ходи туда, не делай этого, а я, то ли назло им, то ли назло себе, иду и делаю. И как с этим быть, не знаю.

– То, что говоришь, правда. Вижу, что так и есть. Но прежде ответь, нет ли за тобой какого-то большого греха неотмоленного?

– А что есть грех, батюшка?

– Самый страшный из грехов гордыня. Когда мним мы о себе, что мы самые великие на земле, забывая о Творце нашем небесном и о том, что мы, дети Его, по сути, просто братья. А братья бывают старшими и младшими, но не великими и ничтожными. Не может старший брат возгордиться супротив младшего старшинством своим. И не умаляется младший по возрасту своему.

– Да, батюшка, знакомо. Прежде часто бывало. Но, по-моему, этот грех одолел я. Быть может, и не на все сто процентов, но одолел.

– Это ты смешно сказал. Нельзя на пять процентов помереть или чуть-чуть забеременеть. Есть вещи, которые происходят только целиком. Победа над грехом не может быть частичной. Так что, сын мой, следи за бесом гордыни, не давай ему воли володеть над тобой. Он главный враг твой, и борьба с ним главное дело жизни. Иной раз едва всей жизни хватит побороть сего беса. Но есть и второй. Властолюбие. Оно связано с первым грехом. Грешен ли ты, сын мой, сим грехом?

– Не знаю, точно сказать не могу. Что такое опьяняющее чувство власти, когда наперёд знаешь, что вот сейчас от твоего слова или поступка придут в движение большие массы людей, я знаю. Но сказать, чтоб я это чувство сильно любил и стремился к нему, я не могу. Просто однажды испытал.

– И хорошо ли тебе было?

– Мне потом было очень плохо. Точно из меня всю душу вынули и по кусочкам рассыпали.

– Вот это ты хорошо сказал, сын мой. Так и есть. Власть вынимает душу из человека. И начинает делать это, едва он прикасается к ней. Сие для любого нормального человека боль великая. Потому чаще ко власти идут те, для кого нету в том никакой боли, поелику душу уже отдали. А душу закладывают и отдают те, кто диаволу служит. Помнишь ли единую клятву, произносимую при крещении? Отрицаюсь от диавола и всех дел его. Посему нет во властолюбии ничего Божеского.

172