Одержимые войной. Доля - Страница 111

111

Старый приятель Берга художник Володя Туманов жил холостяком в своей убогой, хотя и многокомнатной мастерской, ютящейся в мансарде старинного шестиэтажного дома. Из окон его мансарды открывался прекрасный вид на небо поверх крыш старой части города. Туманов очень гордился видом, говоря, что благодаря ему чувствует вкус к жизни. Его почти всегда можно было застать дома, потому что ездить ему было некуда и не к кому, и максимум своего времени он отдавал творчеству, отвлекаясь только на визиты приятелей, с которыми любил выпить и потрепаться о жизни и об искусстве. Вся мансарда была завалена эскизами, пятнистыми фанерками, замызганным красками тряпьём. И среди всего этого хлама, пересыпанного окурками, обрывками газет, пластмассовыми стаканчиками, скляночками и ещё бог знает чем, точно розы на мусорной куче, прорастали холсты, исполненные обаяния и живости, которые трудно заподозрить в тщедушном и вялом теле художника. Одно время он служил оформителем витрины кинотеатра, обеспечив за недолгий период своей работы зрительский аншлаг. Он придумывал такие сногсшибательные сюрреалистические сюжеты для афиш к фильмам, что даже случайный прохожий останавливался. Но в дирекции кинопроката внезапный успех одной из многочисленных прокатных точек вызвал негодование, подогретое жалобами остальных, и должность художника сократили. Потом Туманов недолго работал художником-декоратором в театре. Два режиссёра-постановщика бились с ним, требуя удешевления предлагаемых им декораций. Он пробовал спорить с ними, но потом просто взял да и отказался выполнять их претензии. И был уволен за прогул, после чего полгода нигде не работал. Затем художник нашёл местечко дизайнера в каком-то тресте. Но и там, и в кооперативе, куда его пригласили расписывать матрёшек и шкатулки на продажу иностранцам, он надолго не смог задержаться. В обеих «шарашкиных конторах» уровень его фантазий перекрывал потолок запросов коммерсантов, которым лишь бы побыстрее продать незамысловатую продукцию. В конце концов, он предпочел вольные хлеба и перебивался заказами, в прибыльность которых может поверить лишь тот, кто никакой живописи, кроме Ильи Глазунова, в глаза не видел. Но Володя жил по принципу «хлеб наш насущный даждь нам днесь», и не загадывал на завтра. Был он на десять лет старше Григория, и связывала их странная взаимная тяга, вызванная, наверное, тем, что Володя не понимал, как это можно – лепить звуки, а у Гриши больше трёх баллов по рисованию никогда не было, но обоих с детства тянуло к смежным видам искусства. После третьей рюмки Туманов нередко хватал гитару и начинал самозабвенно выть под чудовищно фальшивый перебор. А Берг изредка рисовал странные характеристические рожи, храня их в отдельной папочке с надписью «Паноптикум».

Познакомились они незадолго до того, как Гриша уходил в армию. Юный музыкант был влюблён. На именинах у предмета своей страсти, которую Гриша знал с училищных времён, был её поклонник художник Туманов. Были и ещё какие-то люди, но их Гриша напрочь забыл уже наутро. И немудрено: девушка, играя на чувствах одного из своих ухажёров, оставила у себя ночевать обоих. Она изощрялась в распалении их чувств при помощи стремительной смены нарядов, лукавого заигрывания то с одним, то с другим, вкрадчивого шёпота, декламирующего стихи Цветаевой, Мандельштама и Северянина. Обольстительная грация, с какой она двигалась, подавая гостям чай, напоминала отточенную пластику гейш. На Володю это, однако, произвело прямо обратное действие, и в половине третьего он отвалил спать на кухню, где только раз громыхнул раскладушкой и затих. Девушка села к Бергу на колени, обхватив его ошалелую голову руками, и долго-долго задумчиво смотрела ему в глаза, ничего не говоря. Потом встала и ушла в другую комнату, он же остался сидеть на диване, не смея двинуться с места. Через какое-то время она снова показалась в дверях – в ночной рубашке, с распущенными волосами, босиком переминаясь с ноги на ногу на холодном полу. Гриша заворожено смотрел на неё, медленно поднимаясь, и также продолжал смотреть спустя несколько минут, когда она, отступая шаг за шагом, тихо влекла его в свою комнату, не сводя с него печально-насмешливого взгляда. Теми же глазами он смотрел на неё, когда она, улыбаясь, расстёгивала его рубашку холодными чуткими пальцами, и он послушно стоял против неё истуканом. И лишь когда эти ледяные от нетерпения, чуть подрагивающие пальцы коснулись его бёдер и поволокли в мягкую прохладу постели, он будто бы очнулся, и в нём впервые в жизни пробудились столь естественные инстинкты, что он только изумился простоте, доселе неведомой ему, с которой он предался неге сладострастия, покоряя её силе ту, кого ещё вчера считал недосягаемой. Не было ни малейшего препятствия его движениям, и, когда руки его снимали ставшую ненужной ночную рубашку, она со сладким вздохом помогла это сделать. Ему показалось, что всё это уже не раз испытано им в тысячах прежних жизней, надлежит только исполнить этот упоительный танец так, как он должен исполниться. Гриша боялся отвести глаза от её глаз, меж тем как их тела уже соединились, но ему мерещилось, что он видит её всю – пухлый маленький животик, стройную талию, слегка преувеличенные бёдра, делающие фигуру чувственной, слабый шрам чуть повыше паха, запечатлевший уверенную руку хирурга, скрывающееся в мягком девичьем пуху сладкое лоно любви, распростёртое перед ним и трепетно внимающее каждому его движению, длинные и стройные чуть полноватые ноги… Сердце заходилось от юношеского восторга, когда дрожащей грудью он прижимался к её влажным холодным оттопыренным соскам, а она полуоткрытыми губами ловила его поцелуй, холодея от страсти, и судорожно ворошила его волосы руками. Оба уже исходили желанием, но он всё не решался вкусить запретного плода, и она жарко дышала ему в ухо: «Ну что же ты? Не бойся! Не бойся… Я так хочу…». И когда, наконец, он осторожно погрузился в знойный омут её чрева, всё вокруг поплыло, хотя последний хмель улетучился давно – при виде её босой в ночной рубашке перед ним. По мере того, как вожделение плоти вскипало в них, она только разжигала испепеляющий огонь жгучим шёпотом: «Ещё! Ещё!». И вот уже восход порозовил стены домов, и бесстыжий свет начал всё яснее обозначать контуры двух юных тел, разметавшихся по кровати. Истощённая и истощившая, она покойно лежала на спине, поглаживая его тяжёлую голову на своей груди. Гриша уже начал было задрёмывать, как она оторвала его от себя, взяв за голову неожиданно сильными руками, и сказала, щурясь глаза в глаза: «Спасибо. А теперь одевайся и иди в ту комнату. И постарайся больше никогда не приставать ко мне». Сон слетел. Обидное чувство поставленного в угол мальчишки навалилось на сердце, захотелось о чём-то спросить, что-то сказать, но она закрыла ему рот рукой, добавив: «Ты очень славный. Но нам больше не будет так хорошо. Я знаю. Я не та, что ты думаешь. Иди. Иди». И сладко поцеловала его, отталкивая от себя.

111