Одержимые войной. Доля - Страница 121

121

– Я монах, – поправил Николай Иванович.

– Ты воин. Монахи – воины духа, и ты таков же. А то, что грехов за тобой не счесть, так это даже хорошо. Меньше шансов, что скурвишься, на службу лукавому переметнёшься. Один неотмоленный грех – и ты не жилец на этой земле. Да и на том свете тоже.

Опять Царь криво усмехнулся и замолчал, поглаживая шершавый подбородок. Монах не решался нарушить тишину. Царь не торопился продолжить разговор. В общем, всё было сказано, и, хотя потом ещё с полчаса говорили о разном, это уже было не существенно. Требовалось завершение беседы. Но Царь, прервав свою реплику на полуслове, внезапно поднялся и, кликнув «шестёрок» медленно побрел прочь по коридору, не удостоив Монаха ни словом прощания, ни взглядом, как и не говорили вовсе.

Подскочил Штопор и стал допытываться, о чём беседовали. Монах отмахивался, де спать хочет. Штопор покачал головой, мол, удалось-таки паскуде завязать его, на что Монах вскинулся на него и зашипел:

– Не лезь в дела, коих не разумеешь. Никто меня не завязывал!

– Но ведь он дал тебе поручения, бабла обещал, наверняка пасти тебя на воле будет. Так ведь? И будешь вместо божьего человека рецидивист по кличке Монах. А я-то, дурак, верил: есть на свете сила духа.

– Заткнись, – отрезал Монах. Его подмывало сказать, что всё не так, и Царь не тот, кем его видят урки на зоне, а великая обережная миссия возложена на него в этом диком людском сообществе, именуемом уголовным миром, и всё в этом мире совсем не так, как об этом думают. Но чтобы объяснить несчастному Штопору всё это, нужно было рассказать и о чернокнижных свитках, и о Царе, кому только пообещал, что ни слова о нём не проронит даже на исповеди. Чёрная же книга, прихотью случая оказавшаяся в его руках в 69-м году, была одновременно и величайшей ценностью и страшным проклятием на всю жизнь Николая Калашникова. Проклятием, одновременно и разорвавшим надвое его судьбу, и отрезавшего его от уз кровного родства – и с братом вряд ли суждено по-родственному обняться.

…Экспедиционным летом пролегал его маршрут через несколько старообрядческих деревень русско-белорусского пограничья. Как обычно, Николай Иванович двигался пешим порядком от деревни к деревне, записывая обычаи, поговорки, песни, загадки, разговаривая преимущественно со стариками и старухами, фотографируя их в их домах, с изделиями ремёсел и промыслов, для самих жителей обыденных, а для заезжего горожанина – необыкновенных. На него смотрели как на чудака, но фотографировались сами и охотно давали снимать на плёнку свои рушнички и наличники, расшитые рубахи и расписные ткацкие станки, легко вступали в диалог и не смущались наивности и пытливости горожанина. Изредка возникали у него проблемы с властями. Но они разрешались сразу, стоило ему предъявить командировочное удостоверение и книжицу члена Союза художников СССР с фотографией и печатью. Милиция брала под козырек и отъезжала на мотоцикле, а сельсоветское начальство в штатском добрело лицом и спрашивало, нужна ли какая помощь. Минуту назад были готовы препроводить странника в КПЗ, и сразу добренькие!.. Летом 69-го обычно не скупящееся на его чудачества правление Союза художников, отпустило вдвое меньше обещанных денег на экспедицию. Пришлось напрочь отказаться от транспорта, рассчитывая весь путь пройти пешком. Чтобы только не экономить на пленке. Но на последние дни пленки всё равно не хватило, и Николай – без денег и без надежды пополнить фотоколлекцию – оказался в деревне Вязницы. Знал бы раньше, что с фотоаппаратом на пушечный выстрел не подпустили бы к этой деревне! Так или иначе, любимый «Зенит» со сменной оптикой лежал на дне рюкзака, и в Вязницы Калашников вошел не туристом а усталым странником – в густой бороде, отросшей за три месяца скитаний по деревням, запылённый и загорелый. На плечах штормовка, на ногах кирзачи – так с армии и привык в походах к этой надёжной, хотя и тяжёлой обуви. В тот день хоронила деревня старца Ипатия, известного в миру под именем Всеволода Листвицы. Старец, как говорили соседи, прожил 121 год, был мудрейшим ведуном, лечил людей, решал житейские споры, принимал трудные роды и исповеди, обязательно присутствовал на всех торжествах – свадьбах, венчая молодожёнов, крестинах, кропя водой младенцев, проводах в армию, напутствуя парней крепким словом. Церкви почти повсеместно были разорены. Где пожгли, где заколотили под склады и амбары, где разобрали на дрова. В старообрядческих Листвицах отродясь не было ни церкви, ни попа. Старец Ипатий был, почитай, вместо того и другого. Поголовная коллективизация чудом обошла этот медвежий угол Полесья, все крестьяне жили своими дворами. Советская власть лишь наказала крестьянам выбрать сельсовет и прислала из района председателя. Было это в самом начале 30-х. Тот проработал меньше года, потом захворал и слёг с неизвестной болезнью. Его отозвали. Присланный на замену второй через полгода поехал в лес и заблудился. Его искали три дня. А нашли сумасшедшим с раз и навсегда испуганным взглядом. Такой никогда председателем не будет. С год прожили без председателя. Потом появился еще одни – не то татарин, не то калмык. Крепок, здоров и совершенно непрошибаем. Этот прослужил ещё меньше предшественников. Его убило молнией. Приезжала разбираться комиссия из района. Привезли чудных очкариков с приборчиками и металлическими рамками в руках. Они обшарили вдоль и поперёк деревню, поглядывая на свои приборчики да на вращение рамочек. Потом уехали восвояси, и снова полгода деревня жила без председателя. Селяне не уловили разницы, есть председатель, нету ли. Перед самой войной приехал какой-то лысый с протфельчиком из района. Людей согнали на сход и предложили им выбрать председателя из своих. Единогласно выбрали старца Ипатия, то есть Всеволода Романовича. Он и без выборов главный человек на деревне. Лысый было начал увещевать, что гражданин Листвица стар уже, да и беспартейный, мол. Да упёртых староверов разве переубедишь? Они угрюмо покивали головами и продолжали настаивать на своем. Лысый махнул рукой и отбыл. А вскоре грянула война. Вязницы оказались в глубоком тылу у немцев. Но ни один немец ни разу не показывался в деревне в стороне ото всех дорог, а значит, не имеющей никакого стратегического значения. Да и по всем картам выходило, что не деревня вовсе, а хутор в полтора человека населения. Советскому руководству невыгодно было объявлять во всеуслышание о существовании деревни вне колхоза и без председателя сельсовета. Таясь парткомов, оно молчало о ней, как о несуществующей. И остались жители Вязниц не вписанными ни в одну перепись и как бы не живущими на этой земле. Немцы, чьи сведения о порабощённых базировались, в основном, на советских источниках, деревни не заметили. Лишь когда в сорок третьем разбитые под Курском части бежали на запад, какой-то взвод оборванцев, среди которых было трое раненных, случайно забрел в Вязницы. Никогда не видавшие чужеземцев и не слышавшие нерусской речи жители, смутно знающие о том, что идет война, приютили несчастных, те и прижились меж вязницких. Обрусели, свободно и без акцента, только чересчур правильно изъяснялись с местными, обзавелись домишками, небольшим хозяйством, никуда не желая выезжать за пределы затерянной в глухих лесах деревни. Дома их, справленные с помощью соседей, отличались от окружающих изб. Сохранился неуловимый немецкий колорит. Хотя и без черепичной крыши, но по всему видно было – живут не русские люди. Война давно закончилась. Страна восстанавливала порушенное, а здесь ни войны не было, ни восстановления. Текла жизнь себе и текла. Когда осенью 51-го вновь объявились в Вязницах люди из района, где вспомнили о тайной деревеньке, они увидели процветающую общину, где были и кузня, и конюшня, и скотина в каждом дворе, и крепкие избы, обнесённые ладными оградами. Увиденное стало костью в горле приехавшему начальству, а наипаче – «немецкий дом» на краю. Срочно вызвали «большую шишку», дабы самолично посмотрел и убедился. «Шишка» приехал на машине, густо облепленной грязью малопролазной дороги, и учинил жителям села допрос. Вязницкие молчуны отвечали односложно, не переча, но и не раскрываясь. По всему выходило, что живут тихо, никому не мешают, но в общественной жизни страны никакого участия не принимают. А это в условиях военного времени и сейчас,

121