Одержимые войной. Доля - Страница 124

124

– Вот ты опять в своем штопоре. Ропщешь на богоустановленный принцип неотвратимости кары. А любой суд не учитывает раскаяния и не смягчает наказания?

– Но ведь ты-то сам, Монах, ни в чём не виноват! А срок мотаешь, а ещё повяжут с блатными. Руками того же Царя. Разве не орудие в руках дьявола и наш суд, и наша воровская система, где всяк откинувшийся – заведомо «шестёрка» в руках матёрых уголовников?

– Я тебе уже сказал, завязать того, кто видит горний свет, невозможно. А за что я отбываю свой срок, уж не тебе судить. Если нет в обществе закона, по которому можно было бы судить за грехи в душе, то Господь попущает судить за вины чужие. Ведь не судит мирской суд за мысль об измене. А в библии сказано: «Не прелюбодействуй в сердце своем». У меня на душе столько грехов, сколько на десятерых хватит. А ты всё из меня какого-то праведника лепишь!

– Но разве другие, те, которые тут реально за дело сидят, сделали столько добра, сколько ты? А ты их считаешь чище себя! Зачем же ты к себе такой строгий, а другим прощаешь столько?

– Штопор, – почти ласково отвечал Монах, – глупости говорить не надо! Мне по жизни Господь столько авансов надавал, что веку не хватит все отработать. А с этих мужичков какой спрос?

– Но ведь те, за кого ты сейчас тут паришься, выходит, ушли от суда! Как же неотвратимость кары?

– Суда мирского, Степан Васильич, – ещё раз назвал Штопора по имени-отчеству Монах, повторив с медленной расстановкой: – мир-ско-го. Но есть другая кара. Божья кара страшней мирского суда будет. Почём ты знаешь, поплатились они сами либо дети их? У нас суды не судят за грехи родителей. А высший суд ещё и тем страшен, что судит до двенадцатого колена. Почитай Писание. Это тайный закон природы. Впрочем, тайный для тех, от кого слугам антихристовым удалось его скрыть. Те же, кто внимательно читает Писание и следует его заповедям, прекрасно знают, что такое вырождение, за что оно ниспослано родам человечьим. Учёные называют эволюцией, слепо видя часть процесса. Помнишь притчу: слепцов подвели к слону, опишите, мол? Один сказал, слон тёплый и гибкий, держась за хобот. Другой – слон похож на дерево, держась за ногу. А третий – слон холоден и гладок, держась за бивень.

– Я знаю, что пока на земле не восстановится хоть какая-то справедливость, я себе места не найду! – буркнул Штопор. Монах глянул на него с сочувствием и ответил, задумчиво растягивая слова:

– Мы не знаем справедливости. Мы можем знать лишь совесть.

Штопор, Степан Васильевич Бакланов, которому сидеть ещё оставалось два года, ничего не ответил. Сплюнул и пошел прочь. А Монах через два дня был на воле.

Глава 17. Смерть капитана

Тёмный переулок петлял меж заброшенных строений бывшего авторемонтного завода. Годы Перестройки разбили завод на несколько кооперативов разного профиля, а минувшей зимой всё здесь и вовсе умерло и обезлюдело. Остались стены с зияющими пустыми глазницами окон, остатки оборудования, растаскиваемого неутомимыми бродягами на металлолом, и бесконечный лабиринт заборов, призванных, как будто, охранять территорию от постороннего проникновения, на самом деле, совершенно никчёмных, местами прохудившихся и поваленных и только усиливающих ощущение неухоженности, брошенности.

Владимир Анатольевич приходил сюда второй раз подряд. Первый поход оказался безрезультатен. То, что он искал, должно было находиться именно здесь, на задворках промзоны. Хотя найти это, даже имея точные описания места, было трудно. Августовские события раскрошили остатки Конторы, и, если раньше существовали рамки инструкций, прячась за которыми, можно было хоть как-то маневрировать, дабы не угодить меж молотом и наковальней, то теперь всё, похоже, зависело от величины лично нажитого капитала. Деньги, зарубежные активы, информационные базы и личная агентура – всё шло в ход. Никитин растерял большую часть личного капитала именно за последний год, но кое-что весомое ещё за душой оставалось. Поэтому он шёл ва-банк. В воздухе витало ощущение неизбежной катастрофы. Ни прошедшие после сноса памятника Основателю Конторы кадровые зачистки и переименования, ни соглашения начальствующих персон с новой властью в Москве и на местах, ни проплаченные отступные с обеих договаривающихся сторон, не меняли сути дела. Контора летела в пропасть, в какую летела и вся захлебнувшаяся революционной дурью страна.

Сразу после известия о «самоубийстве» Главного Логинов вызвал Никитина к себе и строго приказал:

– Немедленно все дела в архив и пиши рапорт!

Капитан понимал, что, в переводе на русский язык, это означает только одно – в гигантских шахматах его пешка разыграна, и ему только что зачитали смертный приговор. Но бровью не повёл. На случай такого развития событий у него была заготовлена «подставка». Он сказал:

– Дело в том, что у людей Целебровского подготовлен информационный вброс против вас лично. И остановить его могу только я. Я один знаю, где спрятаны подготовленные к передаче документы.

– Ты блефуешь, капитан, – рыкнул Логинов.

– В качестве доказательства могу представить вам записи телефонных разговоров между этим человеком и журналистом из Москвы. Если в прессе всплывут ваши устные указания о поддержке путчистов…

Майор Логинов нахмурился. Загуляли желваки. Зрачки сузились, и он процедил:

– Ты что же, капитан, думаешь, я поверил? Наши технари могут состряпать любую кассету.

– Понимаю, товарищ майор. Но всё же подумайте. Прежде, чем убирать меня, не стоит ли обезопасить себя? Вам не кажется, что без меня вокруг вас останутся одни враги? Сейчас каждый играет за себя. Кто сможет помочь вам перебраться на «новый берег»?

124