Одержимые войной. Доля - Страница 175

К оглавлению

175

– Ну, здравствуй, Григ!

Гриша вздрогнул, растерянно взглянул на Таню и пробормотал скороговоркой:

– Ой… Извини. Я это… задумался.

– О чём?

– Да так… Странная встреча была… Один человек тут… Мы немного поговорили… с три короба… Вот я и ошалел слегка.

– Ну, начнём с того, что ты сам странный. Выбираешь странные места для свиданий. И вообще.

Голос девушки был слегка насмешливым. В нём и скрытое превосходство, и доверие, и нежность, и ирония – всё сразу. Бездонные серые глаза сверкали на морозном солнце искринками инея на ресницах. Гриша вдруг явственно почуял, как земля уплывает из-под ног. Слова монаха о предательстве, этот его последний вопрос «Любишь ли ты?», на который он так завёлся, звенели молотом по наковальне в голове, и с каждым ударом всё отчётливее доходил их леденящий душу смысл. Ведь это – о нём! Он предатель! Именно он прожил пять с половиной лет без любви, прижив не по любви сына! Он предал свой Род, память об отце, взяв себе дурацкий псевдоним! Он предаёт свою любовь к музыке в поисках длинного рубля на бессмысленном поприще! Да как же с этим жить дальше?! Вот перед ним единственные любимые глаза, без света которых, тайно оберегавшего душу от полного разрушения все эти кромешные годы, нет и не может быть никакой жизни! Вот она, носительница дивного Божественного света этих глаз, с родным именем Татьяна, Таня, Танечка, кого он встретил в один из самых ярких моментов своей непутёвой жизни, а потом предал… Забыл… Бросил… Не приехал даже тогда, когда с нею стряслась беда… Разве не об этом только что говорил монах, когда Гриша спросил о предательстве? Это он, Григорий Шмулевич – предатель всего и вся, и нет ему прощения!!!

– Прости меня, – чувствуя, как жгучий ком подкатывает к горлу, и не в силах сдерживать душащих его слёз, просипел Гриша, собираясь уже броситься со всех ног прочь. Куда угодно, хоть под поезд – очертя голову, как Анна Каренина. Стыд сжигал его. Не хотелось ничего. Лишь бы не было этого стыда! Пускай всё кончится разом! Наверное, так чувствовал себя Иуда, сжимая в руке тридцать серебряных монет, идя последним путём к дереву, на суку которого он вскоре погасит этот испепеляющий огонь. Гриша пытался тронуться с места и мысленно повторял последний иудин путь, но ноги не слушались его. Точно прилипли к месту. Руки не слушались его, беспомощно подрагивая в беспорядочном ритме. Глаза не слушались его, полные слёз, неприличных для взрослого мужчины. И сердце… Сердце… Оно колотилось изнутри грудной клетки, словно пробивая себе путь наружу.

Вместо ответа Таня положила обе руки ему на плечи, развернула безвольную голову к себе и, глядя в глаза, не сказала, а пропела:

– Я давно уже тебя простила. Ты мне как брат. Ты родной мой человек. Я всё помню. И я всё знаю. Что бы ты ни сделал, где бы ты ни находился, я всегда буду рядом. Потому что мы – две половинки одного целого. Как те два алюминиевых стаканчика. Помнишь? – и она достала из кармана один, а Гриша, не подымая глаз на девушку, всё еще горя огнём стыда, медленно сунул руку в карман, куда, отправляясь на кладбище, сегодня засунул второй, сам не зная, зачем. Просто взял и прихватил. И вот теперь они, эти два стаканчика из походного сервиза, действительно как две половинки одного целого, встретились, слегка соприкоснулись с тихим стуком на морозном воздухе и застыли, поблёскивая солнечными бликами на матовых корпусах.

– Что это мы с тобой, как неруси, чокаемся пустыми стаканами? Да ещё и на кладбище! Кого поминаем-то? – засмеялась девушка и достала из другого кармана маленькую фляжку. – Давай выпьем, что ли?

Они выпили. Молча. Потом Таня налила ещё по одной, и Гриша попросил не чокаться. Выпить в память об его отце, лежащем на этом кладбище. Таня кивнула и примолвила:

– И ещё о моём брате.

Они снова выпили. По-солдатски. Молча и стоя. И когда горячая волна раскатилась по всем жилам, и боль нахлынувшего чувства стыда притупилась, осмелевший Григорий смог, наконец, поднять глаза на Татьяну. Она ещё стояла, задумавшись о чём-то своём, наверное, вспоминала брата. Взгляд её был опущен на дно опустошённого стаканчика. Лёгкий ветерок ворошил прядь белокурых волос. Солнце запуталось в них, и казалось, вот-вот выскочит оттуда внезапной зимней радугой. Она была прекрасна. Что-то неведомое прежде открылось молодому человеку, ещё месяца два назад уверенному в том, что он, прожженный и испытанный боец, познал в жизни всё. Он любовался девушкой, думая о том, что не было этих пяти с половиной лет, не происходили все эти, вроде бы и яркие, но какие-то пустые, как стеклянные бусы на нитке жизни, события, не проносилась перед глазами вереница разных и, вместе с тем, таких одинаковых людей, на фоне которых несколько выделялся лишь Володя Туманов, ничего не было до сих пор. Только теперь что-то начинается. Потому что встретился он, наконец-то, с единственным и самым главным человеком – со своей судьбой. «Ах, вот оно что! – думал Гриша, – прав был монах. Во всём прав… Но как же мне быть со всем, что он наговорил о вещах, о которых я и понятия не имею, привыкши доверять тому, что пишут? Впрочем, какая теперь разница! Это не главное. Главное то, что я люблю. Я люблю! Люблю!!! Я теперь знаю наверняка, что такое любовь. До сих пор не знал. И стал предателем. Но теперь, когда я знаю, теперь, когда я люблю, никогда больше – ни словом, ни делом, ни даже в мыслях своих предателем я не буду! Никогда!!!».

– Таня, – выдавил из себя Гриша, дивясь собственному голосу, глухому, неуправляемому, будто чужому, – что же теперь делать?

– Жить, – просто ответила девушка и вскинула лучисто-серые глаза на него, пронизывая насквозь. Это прозвучало так естественно, невозмутимо, что не поверить было нельзя. Но поверить – так трудно! А главное, привыкший всё поверять рассудку, планируя последовательность событий и своих действий, Григорий никак не мог взять в толк, что же конкретно кроется за этим простым ответом, и он переспросил:

175