Одержимые войной. Доля - Страница 3

– Пошли?

– Э-э, братан! Ты куда? – неловко пытаясь сфокусировать мутный взгляд, забеспокоился позвавший его сюда дембель в шарфике. Гриша молча попал ногами в ботинки, которые не стал шнуровать, подхватил на руки спускавшуюся следом Таню и уже из коридора, продолжая держать девушку на руках, обернулся:

– Наверху свободно!

В спину уходящему русоволосая толстушка обронила:

– Небось пошел кость разминать… которая от силы – двадцать.

Последней реплики и дружного ржания ни Гриша, ни Таня уже не слышали. Через пару минут они были в его купе с зашторенными окнами. Он бережно опустил девушку, сел напротив, легко толкнув дверь. Та захлопнулась, и шум окружающего мира как отрезало.

Поезд рассекал необъятные просторы «одной шестой части суши». Однообразные пески сменились затейливым гигантским лабиринтом оврагов и ложбин, по одной из которых пролегало железнодорожное полотно. Оно извивалось, следуя поворотам естественного тоннеля, и состав раскачивало из стороны в сторону на каждом повороте. Когда Гриша вносил Таню в тихое купе с зашторенными окнами, состав как раз совершал очередной пируэт на полном ходу, спутники повалились друг на дружку, не удержав равновесия. Гриша неловко задел плечом косяк, но не обратил внимания на боль, потому что внезапно глаза его оказались прямо напротив огромных и прекрасных, как два зимних озера, серых глаз девушки. Секунда повисла вечностью в искривленном пространстве. Проносились века и века, эпохи сменяли друг друга, и роды перетекали в роды, пополняя бесконечную вереницу судеб и душ человеческих, нисходящих на землю в вечном танце любви. Отдаваясь этому танцу, Гриша погрузился в чарующую бездну потрясающих серых глаз, что, дрожа ресницами, глядели в ту же бездну, и тёплое волнующее дыхание девушки касалось щек, и ничего вокруг не существовало в эту бесконечную секунду.

А за спиной – зыбучий песок и островерхие серые горы Кабула. Зимой поседевшие, весной разноцветные, летом выгоревшие, осенью грязно-серые. Без малого два года службы, сочетающей нелепость участия в том, что тебе противно, со священным и трепетным чувством ежедневно исполняемого долга. Отцы-командиры – как на подбор, одинаковые и внутренне безразличные тебе, товарищи-однополчане – между ними и тобой с первого дня ощущаешь невидимую дистанцию, не преодолимую никакими общими испытаниями. Оно и понятно – ты эрудит с неоконченным высшим гуманитарным образованием, житель большого города, а они – провинциальные либо деревенские ребята, согнанные со всех концов отвратительно огромной страны. Они с подозрением и скепсисом относятся к тебе, ты с иронической брезгливостью смотришь на них. И происхождение ваше различно: твоя немецкая фамилия Берг, подобно маслу, не сливается с водой их простых фамилий – Иванов, Сидоренко, Малинин, Локтев, Белоусов. Есть молдаванин с изысканной фамилией Петраш, так ведь и он – деревенский малый, и туп, как колода! Привязавшееся с первых дней службы прозвище – сначала Шмалик, а потом и вовсе Шмулик – не устранило обозначившегося с первых дней службы барьера, а, напротив, ощутимо укрепило его, многократно умножило. Кто придумал это прозвище? Кажется, шмалики на «зонах» докуривают чужие сигареты, не имея своих. Или это маленький кусочек сала? В любом случае, прозвище обидное и, к несчастью, привязчивое. Полгода до дембеля Григорий Берг по прозвищу Шмулик провел, соответственно положению «дедушки советской армии», в определённом покое и пользуясь определённым уважением, какого, впрочем, солдатская среда его никогда и не лишала, просто уважение было специфическим, по-солдатски прямолинейным, смешанное с недоверием к «столичному фраеру». Комбат отправил Гришу в запас первой партией как «отличника боевой и политической». Кроме этого, заслуг у него не было. Просидел службу в расположении части, выезжая в дневные рейды по городу, несколько раз вместе со всеми побывал под обстрелами, один раз тушил пожар на складе ГСМ, за что получил благодарность от командования в числе ещё 15 человек, оказавшихся на пожаре. Ни ранения, ни контузии, ни даже царапины. Госпиталь посетил с «детской» болезнью, отметившей в части почти всех, – с дизентерией. Короче говоря, «солдат спит – служба идёт» сказано про него. Вот едет домой. Медалями китель не украшен, и о том, что он «афганец», внешний вид не говорит. Дембель и дембель, только-то! И на второй день пути повстречал такую восхитительную девушку, что против всех правил почувствовал себя и «легендой Ограниченного Контингента». Хотя б самую малость поразить её воображение, рассказав невероятную героико-приключенческую байку!

Гриша отпрянул от магнетических глаз, когда казалось, ничто не может помешать вырастающему в недрах тел сексуальному влечению. Откинулся на мягкую спинку и, вальяжно положив спутнице руку на плечо, произнёс, глядя прямо перед собою:

– Ты в своей жизни, верно, и слыхом не слыхивала о вещах, что приключались вот с этим человеком, – и похлопал себя другой рукой с бутылкой водки по груди. Свой голос Гриша услышал как со стороны, дивясь неестественности тембра – глухой, непривлекательный, сиповатый, не такой, каким обычно казался. Таня задумчиво перебирала прядь своих дивных волос и долго не отвечала. Потом медленно произнесла:

– У меня брат в Кандагаре погиб. Полгода назад. Знаю я всё, – помолчала с минуту, вслушиваясь в приглушённый перестук колес, и добавила:

– Сначала я просила военкома отправить меня медсестрой. Пороги обивала, всё понять не могла, почему отказывает. А когда случайно встретила его на улице, в нерабочей обстановке, он мне и скажи: «Дура баба! Хочешь мать совсем без наследников оставить?».