Одержимые войной. Доля - Страница 5

Гриша мотнул головой, отгоняя дурацкое допущение, и стукнулся о стенку. До чего нелепо устроен человек! Бесплотные невидимые мысли гоняет, как докучливых мух, а на реальные видимые объекты натыкается, не замечая. Выдумывает тысячи причин для оправдания своей мужской нерешительности, а когда поезд ушёл, идёт на какие угодно авантюры, чтобы догнать его! Он смял окурок и решительно двинулся к своему купе. Перед закрытой дверью остановился. Что там? Как войти? С чего начать? Покинув замкнутое пространство общения, он нарушил тонкую нить меж двух людей. И теперь либо всё пытаться выстраивать заново, либо… Он рванул ручку двери. Никого. На столе записка в два слова: «Спасибо. Таня». На обороте мелко – адрес и телефон. Что ж, хоть намечена возможность продолжения отношений. Сердце при этой мысли гулко заколотилось. Уняв сердцебиение, он бережно сложил листок в карман, взял со стола водку и обнаружил, что одного алюминиевого стаканчика нет. Сначала решил, что от качки стаканчик слетел под стол, но, тщетно проискав его некоторое время, понял, что стаканчик прихватила с собой – верно, на память – она, его «несостоявшееся приключение». И сначала ему стало жаль – не столько не случившегося дорожного адюльтера и даже не столько стакана, а себя. Потом он опять, как в тамбуре, мотнул головой, прогоняя лишние мысли, и прямо из горлышка единым махом влил в себя грамм сто пятьдесят, и шаткой походкой направился в компанию.

Но, пройдя несколько шагов, остановился. А собственно, зачем? Тупо «квасить» вместе со всеми, распевая уже надоевшие песни, в сотый раз повторяя одни и те же анекдоты и шутки? Или найти Таню? Как-то слишком уж глупо это будет выглядеть. Ушли вдвоём, через полчаса или чуть больше она вернулась одна, а следом опять припёрся он! И с чего, спрашивается? А если её и нет там вовсе? Может, она ушла в вагон-ресторан? Или в другое купе? Сказала же, что у них восемь мест. А где это второе купе, он не знает. Не спрашивать же у девчонок! Раз ушла, значит, ушла! Так тому и быть…

Григорий медленно развернулся обратно и, прежде чем войти в свой «одинокий номер», остановился у открытого окна, откуда в коридор врывался жаркий ветер, от которого ничуть не меньшей становилась духота в вагоне, зато всё внутреннее его пространство наполнялось мелкой-мелкой песчаной пылью. Лучше бы кондиционеры устанавливали, чем так проветривать, подумалось Грише, и, покачав головой, он решительно взялся за ручку двери в своё купе.

За окном по-прежнему тянулись бесплодные степи. Выжженная солнцем земля распростёрла перед светилом шершавые ладони, по которым слепыми букашками перемещались люди, поезда, автомобили, щекотали её старческую кожу гусеницы танков, наивные генералы искали способов побольнее ущипнуть её, а одержимые археологи ковырялись в её мелких морщинах.

Глава 2. Маша

История всегда была любимым её предметом. Ещё в третьем классе, девочка, в классе слывшая тихоней, зачитывалась рассказами и повестями, романами и беллетристикой, научно-популярной литературой и пересказами древних мифов о самых заветных тайнах седой старины, открывающими таинственный мир древности от времён, когда первобытные племена впервые взяли в руки каменный топор. Её больше интересовала эпоха первых фараонов и пророка Заратустры, чем период расцвета Римской империи, и предания Бхагават-гиты, чем хроники колониальных войн позднего Средневековья. К концу 7-го класса, предполагающего по советской школьной программе достаточно серьёзный объём общих исторических знаний, отличницу выдвинули на общегородскую олимпиаду по истории, где она победила, с колоссальным отрывом опередив всех своих конкурентов. С этой победы за Машей Калашниковой закрепилась репутация одного из лидеров и уважительно-ироничное прозвище Книгочея. Откуда среди ребят из обычной советской школы возникло дышащее славянской древностью слово, никто сказать не мог. Но прозвище закрепилось, и с тех пор ни по имени, ни по фамилии к ней практически не обращались. Даже учителя, вызывая отличницу к доске, приговаривали:

– А попросим-ка ответить нашу Книгочею.

Это означало, что в классе несколько минут будет полная тишина, и все тридцать восемь Машиных товарищей превратятся в слух, ловя каждое её слово. Так обстояло и с химией, и с физикой, и с литературой, и, разумеется, с историей. Труднее давалась девочке алгебра и геометрия, но оценка «четыре» и здесь бывала редкостью. Просто ответы не были блестящими: точно выученный материал излагался почти слово в слово по учебнику, да задачки решались по всем правилам. Хуже было на уроках английского языка. Уверенно зная все правила грамматики, она нещадно коверкала произношение и постоянно мучилась, забывая те или иные слова. Правда, преподаватель английского добродушный красавец Исаак Аронович Зильберт считал её уровень достаточным, чтобы не портить общий вид табеля ученицы единственной «четверкой». Маша втайне была признательна Исааку Ароновичу за такое снисхождение и старалась выразить его корректными знаками внимания – то букетом цветов к 23 февраля, то каким-нибудь вышитым ею собственноручно платочком на День Учителя. Но один её подарок тронул Зильберта до слёз. Зная, каким страстным курильщиком был снисходительный педагог и, проведав, что его родной брат известный в городе искусствовед, она, испросив у родителей на подарок к 1 сентября в 10-м классе немалые деньги, преподнесла Зильберту изысканной формы курительную трубку с выгравированным профилем Моцарта. В магазинах начала 80-х не встречалось подобного, и по всему видать, ручная работа. Секрета Маша никому не раскрыла. А дело было так. Прошедшим летом она познакомилась с художником, снимавшим дачу по соседству. Мастер постоянно что-то вырезал из дерева, лепил из пластилина, рисовал. Создавалось впечатление, что этот человек никогда не отдыхает. Девочка стала часто бывать у соседа, который хоть и в отцы ей годился, принял юную поклонницу без высокомерия, сразу уловив в ней и интересного собеседника и тонкую художественную натуру, восприимчивую к прекрасному. Несколько раз мама буквально вытаскивала дочку за руку от художника, приговаривая: