Одержимые войной. Доля - Страница 6

– Машута, оставь человека в покое. Ты же днями напролёт пропадаешь у него.

– Что вы, что вы! – восклицал в ответ художник. – Антонина Александровна, ваша девочка совершенно мне не мешает. Я работаю, мы общаемся, он рассказала мне много интересных вещей. У вас такая замечательная дочь! Берегите её, она настоящее чудо…

Прощаясь с соседями, художник вручил поклоннице её портрет, написанный размашистыми лёгкими мазками акварелью. Воротясь в город, Маша повесила его в изголовье своей кровати и вечерами подолгу любовалась на первое в её жизни посвящённое ей произведение искусства. В портрете всё было – полёт. И стремительный внезапный взмах ресниц, и открывшийся под ними пронзительный, устремлённый куда-то вдаль взгляд, полный одновременно воодушевления и тревоги, и поворот головы, чуть в полупрофиль, резкий, напряжённый… Да, наверное, она была такой. Хотя, ей-Богу, очевидного портретного сходства с оригиналом в написанной по памяти акварели, было немного. Скорее, запечатлённое состояние юной души, чем образ внешней оболочки. Так вот, именно своего дачного знакомого она попросила сделать для неё подарок уважаемому педагогу, пообещав заплатить, сколько сможет. Мастер удивился не так предложению, как подробному и точному описанию самого учителя, кому предназначен подарок, и самого подарка – в деталях, разве что эскиз не нарисовала.

– Ты уверена, что твой подарок будет правильно понят? – переспросил художник, на что девочка ответила:

– Я всегда думаю, прежде чем принимаю решения.

Заказанную вещь мастер изготовил за несколько дней. Для этого он даже специально покинул дачу. Ему нужна была его мастерская, где всё, что требовалось для такой работы, было под рукой. Работая, он про себя только удивлялся: надо же! в такие юные годы у девчушки такой серьёзный подход к жизни, да ещё и внимательность; ведь о том, что он иногда изготавливает сувениры и трубки, он обмолвился однажды, вскользь, в начале дачного сезона, ан ведь запомнила же! И ведь как дело поставила – не просто просьба девчоночья, а заказ! Поди ж ты, заплатить обещала!

О Машином подарке через какое-то время прослышала вся школа. Исаак Аронович однажды проболтался в учительской, не удержался, похвастался кому-то из коллег подарком. И пошло! Одни решили, что девочка влюблена в Зильберта. Ну, как же! Хоть и не первой молодости, но крепок, статен, чернобров и черноволос, чисто голливудский красавец-ашкеназ! Говорят, не в пример старшему братцу-толстяку, что лысоват и смешон до неприличия, искусствоведческими заслугами и прикрывает свою безобразность! Другие, споря с первыми, утверждали, что никакой влюблённостью здесь не пахнет, а напротив, страшное дело – девочка специально заискивает перед Зильбертом, чтобы оправдаться в жесточайшем антисемитизме, якобы процветающем в её семье. Глупости, говорили третьи, какой антисемитизм, если она сама наполовину еврейка? И таким образом оказывается внимание единственному еврею, преподающему в нашей школе! Четвертые поднимали на смех третьих со словами: «Где вы видели евреек с такими рязанскими физиогномиями?» Иные отмахивались ото всех этих досужих версий, пеняя на косность и глупость тех, кто во времена развитого социализма поминает еврейский вопрос. На самом деле, девочке нужна золотая медаль, а с английским проблемы, вот и лебезит, чтоб плохой оценки не схлопотать. Школа-то с английским уклоном!

С начала выпускного года от былого авторитета лидера не осталось и следа. Молва, по-своему истолковавшая опрометчиво сделанный подарок, превратила вчерашнюю гордость школы в изгоя. Начавшая расцветать девушка потеряла ухажёров и подруг, стала замыкаться в себе и находила утешение только в любимых книгах.

Перемену в дочери первым заметил отец. Иван Иванович, установив в семье такой порядок вещей, при котором никто ни к кому не имеет права ломиться в душу, не попытался побеседовать с повзрослевшей девочкой о её проблемах. Но жене сказал, надо, мол, как-то вытащить Машку на разговор, а то неспокойно как-то, возраст-то непростой – как бы дров не наломала! Антонина Александровна согласилась с мужем, и они стали искать возможности спровоцировать дочь на откровенность. Но случая всё никак не представлялось. Всегда много и усердно занимавшаяся и учёбой, и выполнением тех или иных общественных поручений в классе, и бальными танцами девочка по-прежнему подолгу отсутствовала дома, а когда и была, сидела то с книгой, то с учебниками, то с тетрадями. Встречались на кухне за ужином, когда она, уставшая и молчаливая, без слов поглощала пищу и не желала вступать ни в какой разговор. Но камень на сердце родителей тяжелел день ото дня. И однажды, вопреки установившимся семейным правилам, мать не выдержала и за ужином спросила:

– Машута, скажи, у тебя всё в порядке?

Дочь вскинула на неё замутившиеся вдруг слезой глаза и дрогнувшим голосом произнесла:

– Почему ты спрашиваешь, мам?

– Ты какая-то не такая стала. По-моему, у тебя что-то происходит. Может, мы можем тебе помочь?

– Нет, мамочка. Вы мне не можете помочь. Просто оказалось, люди гораздо глупее и злее, чем я о них думала.

– У тебя проблемы в классе? – задал вопрос Иван Иванович, не глядя на Машу, будто бы поглощённый процессом приготовления бутерброда с сыром.

– Можно и так сказать, – протянула девушка и встала из-за стола.

– Ты разве уже поела? – строго переспросил отец, отрываясь от своего занятия, – Или не хочешь говорить с нами на эту тему?

– Понимаешь, папа, вы хорошие, умные люди. Вы, наверное, правильно меня воспитали. Но оказалось, что с этим правильным воспитанием я ничего в жизни не могу поделать. Помните подарок учителю английского, на который я у вас попросила пятьдесят рублей?