Одержимые войной. Доля - Страница 221

221

Весь следующий день, и ещё один, и ещё один прошли в тягучей атмосфере безмолвия. Никто не разговаривал друг с другом. Не задавал вопросов, не интересовался ничем. Каждому, на уровне своего понимания, всё было ясно. Даже маленький Боря, уже поправившийся и обычно проявляющий, когда здоров, нормальные детские повадки, требуя внимания и со всеми общаясь, был тих и сосредоточен. Иногда подходил к отцу, брал за руку с детским вопросом, но казалось, его вовсе не интересует ответ, а просто хочется подержаться за руку.

Гриша дожидался документов из МИДа, решив для себя, что это его последняя «партия нелегалов». Он созванивался со старыми знакомыми, интересовался, что нового в музыкальном мире. Он решил, что с осени пойдёт работать по специальности – хоть куда, хоть за три рубля, но только не с Глизером и только не этот чёртов бизнес! А на четвёртый день он получил телеграмму и, коротко сообщив маме, что сходит навестить Туманова, а когда вернётся – не знает, вышел из дому. Вооружившись бутылкой водки и двумя бутылками пива, Григорий возник в мастерской художника, где всё было по-прежнему. Время будто и не касалось этого места. Только лицо хозяина сегодня было каким-то другим. Туманов точно вдруг постарел, осунулся, мешки под глазами.

– Володя, – глянув на друга, воскликнул Гриша. – Что-то случилось? Ты не заболел ли часом?

– Надюха…

– Что такое? Что с ней? Бросила? Не отчаивайся! Ты ж нормальный мужик, у тебя… – начал подбадривать Гриша и осёкся. На глазах Туманова стояли слёзы.

– Её больше нет. Убили Надюху мою. Самую лучшую бабу из всех, какие… Думал, женюсь… Чтоб, как ты… Как все… Нет, Гришаня. Теперь уже никогда. Проходи, старик. Проходи.

Гриша наспех скинул обувь, пальто и влетел в комнату, где несколько раз заставал художника с его подругой, пребывающими в веселии и праздности. Неужели так вот – раз, и больше нету!?

– Володя, а что случилось? Как это случилось? Почему?

– Давай выпьем. Не могу я трезвый говорить об этом. Принёс ведь с собой, знаю.

Гриша выставил на стол бутылки и молча налил.

– Знаешь, а можно я у тебя какое-то время поживу? – спросил он вдруг художника. Володя вскинул на него выцветшие от слёз глаза, и в них затеплилась какая-то жизнь.

– Вот так вот, да? – и залпом осушил сто грамм. Затем встал, отвернувшись от Григория, и что-то долго шарил на полке между растрёпанных книжек, тетрадок, альбомных листков, огрызков карандашей. Повернулся, протягивая ключ со словами:

– Это Надин. Бери, – и вышел, оставив Григория одного. Тот посидел, задумчиво вертя в руках ключ от мастерской – принять или вернуть? Вот так просто: «Бери!» Встал, чтобы проследовать за хозяином, но Туманов сам возвратился с небольшой картиной в некрашеной простой раме.

– Гляди, – развернул её перед Гришей художник. Поразительной экспрессии портрет запечатлел последнюю подругу Туманова. На холсте вполоборота к зрителю сидела прекрасная русская женщина со светлым открытым лицом. В её глазах читалась и затаенная тревога, и пережитая боль, и сила духа, а губы играли ироничной улыбкой, точно только что обронили насмешливое слово, одно из тех, на какие так щедра была Надя. Из распахнувшегося окна бил внезапный луч яркого солнечного света, зажегший пожар в светлых волосах, а одну упрямо ниспадающую на лицо прядь озорно поддело порывом ветерка. На заднем плане впорхнули вместе с ветром и солнечным лучом не то мотыльки, не то сухие листья, не то чьи-то ставшие зримыми мыслеформы. Руки женщины сжимали цветастый платок, и в их напряжении читалось противоречие: руки отчаянно отталкивают не предмет женского гардероба и не покров, без какого нельзя в храме, а саван, но почему-то не белый, а цветной, а он живой змеёй наползает на жертву и уже не отпустит вовеки.

Григорий долго не мог отвести глаз от полотна. Он видел много картин и этюдов Туманова прежде, но такой – никогда.

– Ты великий художник, Володя. Это шедевр! Ты подарил ей бессмертие. Она будет жить века! – забормотал он, продолжая таращиться на картину, но художник, отставляя её прочь, вяло отмахнулся:

– Перестань. Ты первый, кто её видит. И последний. Я никому её не отдам. А когда её похоронят, сожгу.

– Ты что?! – крикнул Гриша и тут же осёкся:

– Как? Её ещё не похоронили? – и совсем почти шёпотом: – Когда это случилось?

– Наливай.

Они выпили ещё по одной. Туманова немного отпустило. Глаза приобрели подобие прежнего жизненного блеска. Но выражение лица оставалось тем же – застывшая гипсовая маска. Он начал рассказ, оказавшийся длиннее, чем мог предполагать Гриша. Ни разу не прерывая, он слушал, разве что изредка молча наливал до краёв, и они выпивали, делая маленькие глотки и деля на три-четыре раза стопку. Гриша отпивал горькую, не морщась, как воду пил. Слезящиеся глаза его отрешённо смотрели в пустое пространство.

Володя Туманов въехал в эту мастерскую в 1979-м, после скоропостижной кончины известного искусствоведа Мстислава Суркиса, хозяйничавшего здесь без малого десятилетие. Его сын Сеня не пожелал занимать мастерскую отца, и она досталась Туманову. А до Суркиса здесь работал некий Калашников, о ком в Союзе художников говорили: прекрасный был художник, да мужик бедовый, спутался с натурщицей, потом кого-то не то убил, не то избил. В общем, сел. Пока сидел, был исключён из Союза. А после вовсе исчез. Исчезли и почти все его работы. Большую часть изничтожил Суркис. Некоторые были изъяты из экспозиций сразу после вступления в силу приговора Калашникову и канули в неизвестность. Вообще с наследием этого чудака вышла странная история. Часть работ сгорела. Другая часть была украдена. И к настоящему времени от него, можно сказать, осталась одна работа. Она закалилась между простенком и антресолями, и много лет её просто никто не находил. Туманов обнаружил её случайно, когда чинил антресоли, грозившие обрушиться из-за подгнившей реи. Это был портрет диковинного старца в лаптях, опирающегося на массивный посох. Картина хороша, но уж больно странная. Володя, найдя её, тут же спрятал подальше от глаз, туда же, на антресоли. И забыл про неё надолго. Не вспомнил даже когда год или полтора тому приезжали люди из Речинска и расспрашивали о Калашникове. Вроде, пишут книгу о советских художниках, занимавшихся древностями и народными обычаями в 60-е годы. Их Туманов потом долго не видел…

221